Обратный счет. Книга третья из серии «Сказки мегап - Страница 4

К оглавлению

– Это ты виновата! Ты меня довела! От хорошей жены никто по бабам

ходить не станет! А ты вечно всем недовольна, всю жизнь меня пилишь! Все я

плохой, все не так делаю! А кто тебя обеспечивает, кто кормит? Ты же на мне

паразитируешь! Ты посмотри на брюлики свои, вот эти цацки тебе кто накупил?

Дрянь неблагодарная! А теперь она оскорбленную из себя строит! На меня это

не действует, не старайся! Истерики она тут мне будет устраивать… Учить тебя

надо было, а я все прощал, дурак. Меня Инна давно предупреждала, а я не

хотел верить.

Это было неожиданно. Конечно, Кирилл не являлся образцом

благородства, но никогда раньше он такого себе не позволял. То есть не

позволял открыто признаваться в своих ходках налево. Обращал в шутку или

обычным образом ярился, называя ее ревнивой дурой, даже было однажды,

что и прощения просил, когда нельзя было выкрутиться иначе. Но так вот –

никогда. Не по доброте душевной, а из соображений собственной выгоды,

поскольку удобства семейной жизни по многим причинам весьма ценил и при

этом понимал, что она, его семейная жизнь, теперь находится в неустойчивом

равновесии, как затишье на передовой во время перемирия. Теперь, когда

Андрей вырос.

Выходит, ошибалась Надежда на его счет, ничего-то он не ценит. И хоть

ей не хотелось себе в этом признаваться, муж все-таки сумел ее уколоть. Не

вздорным высказыванием, что она сварливая жена и плохая хозяйка, это было

заведомо несправедливо. А тем, что он абсолютно, на все тысячу процентов

уверен: из-за своего житейского прагматизма и алчности она вытерпит и снесет

любые унижения вплоть до издевательств.

Сделав паузу, чтобы жена осознала, что виноватым себя он ни в чем не

считает, и никаких извинений ей не обломится, Кирилл продолжил:

– Так вот, дорогая, сейчас твоя очередь раскошелиться. В этом

гадюшнике я лежать не собираюсь. Сейчас ты пойдешь на сестринский пост,

там тебе подскажут, где оплатить отдельную палату. Полежу в больнице

несколько дней, пока врачи домой не отпустят, а потом придется заниматься

лицом и зубами, тоже денег стоит.

Надежда, прикрыв веки и потирая пальцами переносицу, тихо спросила,

не глядя на мужа:

– Ты о каких моих деньгах сейчас говоришь, милый? Это ведь у тебя

счета в нескольких банках. Были, по крайней мере. А у нас с Андреем только

наши зарплаты да еще те копейки, которые ты ежемесячно даешь на макароны.

Но я знаю, как тебе помочь. Я предполагала, что кончится именно этим.

Надежда неспеша открыла сумочку и вытащила оттуда звенящий

полиэтиленовый пакетик для бутербродов, завязанный узлом. Кинула его

Кириллу на одеяло, пакетик бренькнул.

– Лови, милый, – жестким голосом произнесла она. – Здесь все твои

цацки. Ты мне камни дарил, потому что их при разводе делить можно? Шубу не

разделишь или зимние сапоги, а бриллианты – уже не та категория, ведь так?

Это ведь уже совместно нажитое. Забирай. Забирай их все, без дележа. Не

знаю, как ты их будешь менять на монеты, меня это не касается. Как больше не

касается, в какой рубашке ты пойдешь на работу. С нами ты больше не живешь.

Отправляйся, милый, по месту прописки, к сестрице. Там вам будет вместе

весело и интересно. И меня сможете всласть пообсуждать. Чао.

И Киреева встала с жесткого больничного стула, держа спину очень

прямо, ослепительно улыбнулась всему мужскому коечному окружению и,

твердо ступая, вышла из палаты.

Надежда Михайловна была яростной жизнелюбкой. Она любила

утренние пробежки в соседнем парке, потому что это ее бодрило, повышало

самооценку, а также спортивный костюм ярко-бирюзового цвета с белыми

вставками был ей безумно к лицу. Она любила ходить на работу, потому что,

придя в офис, можно повыставляться новой тряпочкой, а еще можно позлить

какую-нибудь Ириночку Звереву тем, что, несмотря на разницу в возрасте почти

в десять лет, выглядишь в сто раз лучше этой самой Ириночки. А еще можно

попить кофейку с девчонками и всласть с ними посплетничать. Да и работу

свою она тоже любила, хоть и держала это от всех в секрете, засмеют. Она

любила свой дом, потому что дома у нее было уютно и красиво, любила иногда

пригласить хороших знакомых попить вина и поплясать дикие танцы под «Бони

эм», а заодно похвастаться новой отделкой кухни или балкона. Она любила

сына, потому что любила. И она любила мужа, потому что дура.

Надя стояла в туалете больницы, закрывшись в пахнущей едкой хлоркой

кабинке, и тихо плакала. Она плакала о счастье, которое только кивнуло,

плакала о жизни, так по-подлому быстро подошедшей к закату. Зачем себя

обманывать? Именно к закату. О сыне, которому она теперь мало нужна, и о

муже, которому не нужна вовсе. О колечках и серьгах не плакала. О них она

всласть поплакала еще вчера, когда разложила их на ворсистом кроватном

покрывале и прощалась с каждым камешком, вспоминая прожитую жизнь.

«А, да ладно… – произнесла она, прерывисто вздыхая и промокая

кончиками пальцев мокрые веки, – ну их, изумруды. Можно и в бижутерии

походить. Сейчас делают прелестную бижутерию».

Дома было темно, сыро и холодно. Она прошлась по всем комнатам,

повсюду зажигая свет. Разбудила телевизор, и он негромко зашептал

новостями. В гостиной включила электрокамин и полюбовалась почти

настоящими язычками пламени на почти настоящих березовых поленьях.

Сейчас придет Андрейка с работы, она накормит его котлетами и

жареной картошкой, и, может, он с ней поговорит. О чем? Какая разница, о чем